Приложение

Сартр был мыслителем в лучших традициях французской культуры: писатель, философ, эстетик, критик, драматург, журналист, эссеист и т. д. Многосторонность таланта Сартра позволяла ему осмысливать основные события и факты нашей эпохи. Глубокая мысль, лаконизм формы, богатство содержания, отточенность мысли присущи даже самым небольшим заметкам и рецензиям Сартра. Примером тому может служить рецензия, написанная на один из романов Набокова, которую мы и предлагаем читателю. Эта рецензия была написана им еще до войны, когда о Набокове писали крайне редко. На русском языке она публикуется впервые.

Ж.-П. Сартр

Однажды в Праге Герман Карлович сталкивается нос к носу с бродягой, "который похож на него, как брат". С этих пор его преследует воспоминание об этом поразительном сходстве, растет соблазн его использовать; ему хочется как-то присвоить себе эту природную аномалию; у него как бы кружится голова в предчувствии шедевра. Вы догадываетесь, что он в конце концов убьет своего двойника и выдаст себя за убитого. Еще одно прекрасное преступление, скажете вы. Да, но оно особенное, потому что породившее его сходство было, быть может, иллюзорным. В итоге, совершив убийство, Герман Карлович не уверен, что не ошибся. Может быть, речь шла об "ошибке", он обознался, может быть, о призрачном сходстве с прохожим, как случается в минуты усталости. Тогда преступление рушится, и роман тоже.

Мне кажется, что эта страсть к самокритике и саморазрушению весьма характерна для манеры Г-на Набокова. Этот автор очень талантлив, но вторичен. Среди его духовных родителей в первую очередь - Достоевский. Герой этого странного романа-выкидыша больше похож не на своего двойника Феликса, а на персонажей "Подростка", "Вечного мужа", "Записок из подполья", на этих умных и жестоких маньяков, благородных и вечно униженных, бьющихся в аду рассуждений, которые над всем насмехаются и ухитряются оправдывать себя, их горделивые неискренние признания не способны скрыть безнадежного отчаяния. Только Достоевский верил своим персонажам. Г-н Набоков больше не верит ни своим героям, ни, впрочем, в искусство романа. Он не скрывает, что пользуется приемами Достоевского, и в то же время высмеивает их, представляет в ходе повествования как необходимые, но устаревшие штампы: "Действительно ли все происходило именно так? Наш разговор слишком литературен, у него привкус тоскливых бесед в странных харчевнях, где Достоевский чувствовал себя превосходно. Еще немножко, и мы услышим свистящий шепот притворного смирения, прерывистое дыхание, повторение магических наречий... а потом и все остальное, всю мистическую атрибутику, милую сердцу знаменитого автора русских детективных романов". В романе, как и везде, нужно различать время изготовления инструментов и время размышления по поводу этих инструментов. Г-н Набоков - автор второй стадии: он сразу начинает размышлять; он всегда смотрит на себя пишущего, в то время как другие слушают собственную речь и почти единственное, что его интересует, - хрупкие разочарования его мыслящего сознания: "Я заметил, пишет он, что я вовсе не думал о том, о чем, казалось мне, я думаю, я стремился уловить момент, когда мое сознание снимется с якоря, но запутался сам". Этот пассаж, тонко описывающий скольжение от бодрствования ко сну, ясно показывает то, что прежде всего занимает героя и автора "Ошибки". Получается занятное произведение: роман самокритики и самокритика романа. Вспомним "Фальшивомонетчиков". Но у Жида критика сопровождалась экспериментом: он проверял новые приемы, чтобы констатировать их результаты. Г-н Набоков, из-за скромности пли скептицизма, остерегается изобретать новую технику. Он высмеивает фальшь классического романа, но в конце концов пользуется именно его приемами, он вдруг резко обрывает описание или диалог и заявляет нам примерно следующее: "Я заканчиваю, чтобы избежать стереотипов". Да, но каков результат? Прежде всего чувство неловкости. Думаешь, закрывая книгу: много шума из ничего. И потом, если Г-н Набоков настолько превосходит романы, которые он пишет, то зачем он их пишет? Честное слово, ради мазохизма, чтобы иметь удовольствие застать самого себя на месте преступления, - трюкачество. И затем, наконец, я хорошо знаю, что Г-н Набоков имеет основание скрывать большие романные сцены, но что он предлагает нам взамен? Подготовительную болтовню, а когда мы как следует подготовлены - ничего не происходит: прелестные картинки, очаровательные портреты, литературные эссе. Но где же роман? Он растворился в собственном яде: вот что я называю ученой литературой. Герой "Ошибки" исповедуется нам: "С конца 1914 года до середины 1919 года я прочел ровно тысячу восемнадцать книг". Боюсь, что Г-н Набоков, как и его герой, слишком много читал.

Но я вижу еще одно сходство между автором и его героем: оба - жертвы войны и эмиграции. Да, у Достоевского сегодня достаточно запыхавшихся, усталых и циничных потомков - более смышленых, чем их предок. Я думаю главным образом о советском писателе Олеше. Но странный индивидуализм Олеши не мешает ему быть частью советского общества. У него есть корни. Но сегодня существует занятная литература русских и других эмигрантов, лишенных корней. Отрыв от корней у Набокова, как и у Германа Карловича, тотален. Их не интересует никакое общество, даже ради того, чтобы бунтовать против него, потому что они вне всякого общества. В результате Карлович обречен совершать прекрасные преступления, а Набоков - описывать по-английски немотивированные сюжеты.

1939 г.