Детство: перспектива или ретроспектива человека?

Вряд ли стоит удивляться тому, что Сартр начал свою творческую деятельность с изучения и исследования проблемы воображения. Вся его жизнь сопровождались чтением и письмом. "Я начал свою жизнь, как, по вероятности, и кончу ее - среди книг", - пишет Сартр в "Словах". Литературный труд с детских лет стал его призванием. Любовь к чтению и письму писатель сохранил до конца жизни. "Единственная вещь, которую я истинно люблю, - это находиться за моим столом и писать". В раннем детстве он прочитал основные произведения классиков французской литературы. Книги были для него птицами и гнездами, домашними животными, конюшней и полями; миром, отраженным в зеркале, - плотным, многообразным, непредугаданным. "Платоник в силу обстоятельств, я шел от знания к предмету: идея казалась мне материальней самой вещи, потому что первой давалась мне в руки и давалась как сама вещь. Мир впервые открылся мне через книги, разжеванный, классифицированный, разграфленный, осмысленный, но все-таки опасный, и хаотичность моего книжного опыта я путал с прихотливым течением реальных событий. Вот откуда взялся во мне тот идеализм, на борьбу с которым я ухлопал три десятилетия". Борьба Сартра против различных идеалистических концепций в философии и в искусстве была во многом борьбой против своих собственных взглядов, которые следовало бы преодолеть и от которых нужно было освободиться.

Книги стали для маленького Сартра важнее всего на свете. Книжные полки были для него храмом, а писатели - его лучшими друзьями, несмотря на то что ему уже открылось величие и ничтожество пишущей братии. Дед Сартра-Шарль Швейцер - оказал на него особенно сильное влияние: он всячески поощрял внука к чтению, к письму, к литературным занятиям. В конце концов внук решил: "Подобно Шарлю Швейцеру, я стану дозорным культуры". И он стал им. "Так между первой русской революцией и первой мировой войной, пятнадцать лет спустя после смерти Малларме, в эпоху, когда Даниэль де Фонтанен открыл для себя "Пищу земную" Андре Жида, сын XIX века внушал своему внуку взгляды, которые были в ходу при Луи-Филиппе. Говорят, что этим-то и объясняется крестьянская косность: отцы уходят на полевые работы, а сыновей оставляют на попечение стариков родителей. Я вышел на старт с гандикапом в восемьдесят лет. Жалеть ли об этом? Не знаю: наше общество все время в движении, и порой, отстав, вырываешься вперед".

Высококультурное и высокообразованное, интеллектуально-гуманистическое воспитание Шарля Швейцера наложило глубокий отпечаток на все творчество Жана-Поля Сартра. Однако нельзя недооценивать и другого мощного фактора воспитания - реальной жизни, которая постоянно врывалась, как "шальной кит", в его существование. И эта жизнь вносила свои поправки в формирование личности Сартра, его ума, чувств, вкусов, суждений, привязанностей и позиций. Он всячески хочет угодить взрослым, зная, что они его будут хвалить и поощрять, вместе с тем он открывает для себя, что "тому, кто хочет нравиться, не до ненависти. И не до любви". С младых лет Сартр был подготовлен к тому, чтобы "видеть в педагогической деятельности священнодействие, а в литературной - подвижничество", но он уже видел и понимал, что это каторжный труд, сулящий не столько лавры, сколько глубокие страдания и лишения. Будучи буржуазным ребенком, он вел беззаботную и бездейственную жизнь, он не грустил, зато скучал, как король или как собака. Мальчик чувствовал, что от него ускользает смысл собственного существования, не ощущал в себе ни глубины, ни устойчивости, ни непроницаемости. "Я был ничто - безнадежная прозрачность". Подобная бессмысленная жизнь облагала его данью - жить в вечном страхе перед смертью: "чем бессмысленней жизнь, тем непереносимее мысль о смерти". Он хотел бы верить в бога, но официальная доктрина отбила у него охоту искать собственную веру, к тому же в хорошем обществе в бога верили, чтобы о нем не говорить.

Повседневная жизнь взрослых, с ее здравыми принципами, ходячей мудростью, прописными истинами, безапелляционными суждениями, скучными доводами, пустыми конфликтами, с пронизывающей все суетой, не могла идти ни в какое сравнение с жизнью книжной, где ребенок сталкивался с могучей мыслью, превосходившей его разумение, с драматическими и трагедийными конфликтами, со смертью, - эта жизнь захватывала воображение и не отпускала от себя. Мальчик бежал от взрослых, от мертвящей незыблемости их существования в мир книг, в их чтение, что на деле означало еще более тесное общение с миром взрослых. Он начал понимать фарисейство и притворство взрослых, их "детские игры", заранее распределенные и выученные роли одной и той же весьма скучной комедии, которую они играли, но эта жалкая комедия приобщала его к реальной жизни, как комедия культуры приобщала его к подлинной культуре. В хорошо изданных и хорошо оформленных книгах ребенок впервые встретился с красотой, как из "черной серии" почерпнул свою самую заветную иллюзию - оптимизм. "Комедия заслоняла от меня реальный мир и подлинных людей - я видел только роли и реквизит... правда и вымысел - одно и то же; если хочешь почувствовать страсть, делай вид, что ее чувствуешь; человек - существо, созданное для ритуала. Мне внушили, что мы на то и живем, чтобы разыгрывать комедию". Сартр был готов участвовать в этой комедии, если бы ему предоставили главную роль. Но он обнаружил, что просто никому не нужен. А раз так, то он решил стать нужным всему миру. Что может быть прекраснее и глупее? К счастью, семейная комедия скользила по поверхности его души, он возненавидел привычную схему и стал искать свой путь в жизни. Как признавался сам Сартр, "я обретал себя в противопоставлении самому себе, ударяясь в гордыню и садизм - иначе говоря, в великодушие - это фермент, который врачует наши внутренние раны, но в конце концов приводит к отравлению организма. Пытаясь избавиться от заброшенности - участи творения, - я готовил себе самое безысходное буржуазное одиночество - участь творца. Однако не путайте это внезапное сальто с подлинным бунтом: бунтуют против палачей, я был окружен благодетелями. Я долго оставался их сообщником".

Маленький Сартр, как и все его сверстники, увлекался недавно появившимся кино - "искусством простонародья", предвосхищавшим век варварства; искусством, положившим конец социальной иерархии театра, театральному церемониалу и этикету. Оно как бы обнажило подлинную связь людей, единство разноперстной толпы. Но именно кинематограф, этот сон наяву, внушил ему смутное сознание о том, что "быть человеком опасно". Кинематограф стал его новым миром, в котором он хотел бы жить. Однако стоило закончиться фильму, как ребенок выходил на улицу и вновь обретал свою неприкаянность и одиночество.

Увлечение музыкой все больше и больше подталкивало малыша Сартра к воображаемой жизни, к жизни в сфере образов: он писал романы, "делал" фильмы, сочинял музыку. В конце концов романы, не имевшие ни начала пи конца, заменили ему все.

Творческий процесс, носивший почти автоматический характер, постепенно становился все более осознанным. "Я начинал познавать себя. Я был почти ничто: самое большее - активность без содержания, но и этого хватало. Я ускользал из комедии; я еще не трудился, но уже не играл, врун обретал свою истину, разрабатывая собственное вранье. Меня породили мои писания: до них была лишь игра зеркал; сочинив первый роман, я понял, что в зеркальный дворец пробрался ребенок. Когда я писал, я существовал, я ускользал от взрослых; но я существовал только для того, чтобы писать, и, если я говорил "я", это значило - я, который пишу. Что бы там ни было, я познал радость - публичный ребенок, я назначал себе частные свидания".

Все окружающие были убеждены в том, что у маленького Сартра есть талант писателя, что он должен писать. Буржуазно-пуританский индивидуализм его окружения лишь способствовал этому. Шарль Швейцер, который больше других заботился о литературных занятиях своего внука, вдруг стал рассказывать ему о всех тяжестях, опасностях и лишениях писательской профессии. И чем больше он старался убедить внука в этом, тем больше тот убеждался в обратном. "Короче, он отшвырнул меня в литературу, так как переусердствовал, пытаясь меня от нее отвратить". Сартр уверовал в свое призвание, в свою миссию литератора, в необходимость его труда. Преднамеренно он спутал литературное мастерство и великодушие. Но, чем больше писал, тем острее ощущал свое несовершенство. А писал Сартр чаще всего наперекор себе и другим, следовательно, в самом высоком умственном напряжении. Когда же он писал, то становилось еще тяжелее, еще хуже. Литературное дело постепенно становится делом его жизни. Каторжный труд, каторжное призвание, но зато оно позволяет открыто взглянуть в лицо своей судьбе и понять, что она есть лишь собственная свобода, возведенная в ранг сторонней силы. Чтобы сохранить душевный мир, нельзя отказываться пи от свободы, которая вдохновляет, ни от необходимости, которая оправдывает. Сартр принял гнусный миф о святом, спасающем чернь, потому что сам был чернью и через спасение черни хотел спастись сам. Его писательство было оторвано от всего - он писал ради того, чтобы писать. И наконец, "идеализм служителя культа опирался на реализм ребенка... открыв мир в слове, я долго принимал слово за мир". Как бы то ни было, Сартр понимал, что он отмечен, но бездарен, и если что-то и удастся создать, чего-то добиться, то только путем беспредельного терпения и невзгод. Никакой индивидуальности за собой он не признавал, но стоило увидеть свое имя в газете, как он начинал меланхолически наслаждаться известностью и бросал писать. "Суть обеих развязок едина - умираю ли я, чтобы родиться для славы, приходит ли слава, чтоб меня убить, жажда писать таит в себе отказ от жизни".

Смерть преследовала Жана-Поля как наваждение, вселяя ужас. Она была одним из побудительных мотивов к тому, чтобы писать: в безумной, чванливой и ложной идее писать было и что-то реальное, хотя и немало в ней от увертки, от трусости, от самоубийства навыворот. Ведь все, что написано, остается, а тот, кто пишет, превращается в собственный дар, в чистый объект. Случай делает человека. После смерти от писателя остается то, что он написал: книги, которые будут читать, изучать, усваивать. Значит, писатель не умирает, он воскресает вновь и вновь в своих читателях и почитателях. Его нельзя замолчать, от него нельзя отмахнуться, ибо он благодаря своим сочинениям входит в сознание других людей, других поколений. Можно похоронить смерть в саване славы, по тогда смерть оборачивается бессмертием или по крайней мере долгой жизнью в памяти потомков.

Друзья упрекали Сартра в том, что он никогда не думает о смерти, в то время как они трепетали от одной мысли о ней. Но все обстояло сложнее: "Я ни на минуту не перестаю жить". Он спасал себя от смерти двойным миражом: в жизни видел единственный способ умереть, а в смерти - свою цель и пытался жить как бы в обратной последовательности, в ретроспективности. Тогда будущее становится реальнее настоящего, и о начале жизни судят по ее концу.

Воспитанный под прессом прогрессистского мифа, Сартр наедине с собой не мог согласиться с тем, что бытие даруется извне, а движение души есть следствие предыдущего движения, и верил, что не прошлое создало его, а он сам, восставая из пепла, исторгал из небытия свою память, воссоздавая ее снова и снова. "Мне часто говорили: прошлое нас подталкивает, но я был убежден, что меня притягивает будущее; мне было б ненавистно ощутить в себе работу размеренных сил, медленное созревание задатков. Я загнал плавный прогресс буржуа в свою душу, я превратил его в двигатель внутреннего сгорания; я подчинил прошлое настоящему, а настоящее будущему, я отринул безмятежную эволюционность и избрал прерывистый путь революционных катаклизмов. Несколько лет назад кто-то отметил, что герои моих пьес и романов принимают решения внезапно и стремительно - к примеру, в "Мухах" переворот в душе Ореста происходит мгновенно. Черт побери, я творю этих героев по своему образу и подобию; не такими, разумеется, каков я есть, но такими, каким я хотел бы быть. Я сделался предателем и им остался. Тщетно я вкладываю всего себя во все, что затеваю, целиком отдаюсь работе, гневу, дружбе - через минуту я отрекусь от себя, мне это известно, я хочу этого и, радостно предвосхищая измену, уже предаю себя в самый разгар увлечения".

Формирование Сартра как человека и писателя парадоксально от начала до конца: он быстро хотел стать взрослым, зрелым, умудренным опытом, но, как оказалось, и в старости проступали детские черты; пытался уйти от окружавшего его буржуазного мира - но этот уход, несмотря на все формы и характер его антибуржуазности, привел в этот же буржуазный мир, хотя со временем и значительно изменившийся: "Оттого-то я тридцать лет глядел не видя".

В конце концов наступило прозрение, и Сартр очень изменился. Многие иллюзии исчезли, мифы улетучились, бессмертие кануло в Лету, от воздвигнутого им здания остались одни руины. Однако преданность литературному труду у Сартра сохранилась до конца его дней. "Я изверился, но не отступился. Я по-прежнему нишу. Чем еще заниматься? Это привычка, и потом это моя профессия. Я долго принимал перо за шпагу, теперь я убедился в нашем бессилии. Неважно: я пишу, я буду писать книги; они нужны, они все же полезны. Культура ничего и никого не спасает, да и не оправдывает. Но она - создание человека: он себя проецирует в нее, узнает в ней себя; только в этом критическом зеркале он видит свой облик. К тому же дряхлое, обветшалое здание - мой самообман, это и мой характер, от невроза можно избавиться, от себя не выздоровеешь. В пятьдесят лет я сохранил свои детские черты, пусть и изношенные, стершиеся, попранные, загнанные вглубь, лишенные права голоса... Я искренне убежден, что пишу для современников, но известность раздражает меня - это не слава, ведь я еще жив, и все же это подрывает мои давние мечты. Значит, втайне я еще их питаю? И да и нет... Но в моем безумии есть и хорошая сторона: с первого дня оно хранило меня от искушения причислить себя к "элите", я никогда не считал, что мне выпала удача обладать "талантом"; передо мной была одна цель - спастись трудом и верой, руки и карманы были пусты. Мой ничем не подкрепленный выбор ни над кем меня не возвышал: ничем не снаряженный, я всего себя отдал творчеству, чтобы всего себя спасти. Но что остается, если я понял неосуществимость вечного блаженства и отправил его на склад бутафории? Весь человек, вобравший всех людей, он стоит всех, его стоит любой".

Вряд ли мы найдем более интеллектуальную автобиографию, чем "Слова" Сартра. Ведь речь идет о понимании детства, о том, как формировался мальчик Сартр до девяти-десяти лет. Однако эта автобиография является, по существу, романом, написанным человеком стареющим, умудренным жизненным опытом, с высоты той философской рефлексии, которая была выработана в течение всей предыдущей жизни. Она написана в таком стиле, что каждая фраза содержит многозначный и многослойный смысл. Здесь игра воображения временами достигает такой глубины и такой утонченности, которые редко можно найти в самых известных художественных произведениях. Целостность формы и содержания, структуры и ее проявлений позволяет уяснять смысл каждой фразы, восходя от самого ясного и самого непосредственного смысла к смыслу самому сложному и самому глубокому.

Очень важно, для понимания творчества Сартра и его личности то, что он поведал нам в "Словах", хотя повествование и доводится до десятилетнего возраста. Ведь это произведение проливает свет на все творчество Сартра - от начала до конца. "Я не считаю, что история человека заключена в его детстве. Я думаю, что есть также и другие очень важные эпохи: отрочество, юность, зрелый возраст".

И это касается не только становления писательской индивидуальности, но и более широкой сферы - эстетических воззрений. Так детская убежденность в том, что искусство - явление метафизическое и что от каждого произведения зависит судьба Вселенной, находит преломление в идее метафизического освобождения человека средствами поэзии и т. п. Сартр не написал продолжения "Слов", как он не написал обещанного им второго тома "Бытия и Ничто". Однако на наш взгляд, то, что он сказал в "Словах", во многом объясняет и всю его последующую жизнь и творчество, хотя это произведение повествует лишь о детстве писателя. Но может быть, стоит прислушаться к мнению самого Сартра, когда он с какой-то грустью констатирует, что "все произведения являются незавершенными: все люди, которые создают литературное или философское произведение, не заканчивают его". Примеров тому множество, в частности, Хайдеггер также не написал второго тома "Бытия и времени". И все-таки мы находим продолжение этих произведений в последующем творчестве и Хайдеггера, и Сартра.

Сам Сартр признавался, что до войны он рассматривал себя просто как индивида. Когда он учился в Высшей нормальной школе, то уже смотрел на себя как на "одинокого индивида", который противостоит обществу благодаря независимости своей мысли. В сентябре 1939 г., когда Сартр получил мобилизационное предписание, он почувствовал, что социальное вошло в его сознание, и понял, что является "социальным существом, что все люди являются социальными индивидами". Однако это осознание пришло лишь с мобилизационным предписанием, которое нарушало его личную свободу.

Социальность или социально-исторические события по-разному воздействуют на человека в разные периоды его жизни. Сартр, например, переживал тяжелую депрессию в 1935 г. в период перехода к зрелому возрасту. В период Мюнхенских соглашений он колебался между индивидуалистическим пацифизмом и антинацизмом. В 1933 г., во время пребывания в Германии, Сартр видел, как нацисты преследовали коммунистов. По возвращению во Францию он открыто принимает "антифашистскую позицию".

Довольно четко прослеживается связь между социальными событиями и произведениями Сартра. Например, роман "Тошнота" являет собой литературное завершение теории "одинокого человека". Когда генерал де Голль пришел к власти, Сартр написал "Узников Альтоны". По свежим следам исторических событий он пишет трилогию "Дороги свободы" (1945 - 1949), посвященную сложным социальным проблемам довоенной, периода войны и послевоенной Франции и отражению этих событий в жизни людей. То же самое можно сказать о других художественных, философских, критических и политических сочинениях Сартра.

Чтобы понять эволюцию философских, эстетических и художественных взглядов Сартра, следует иметь в виду цели, которые он поставил перед собой: "Наша конкретная цель, очень актуальная, современная цель - это освобождение человека, и она имеет три аспекта. Прежде всего метафизическое освобождение человека, которое должно принести ему сознание его тотальной свободы и понимание того, что он должен бороться против всего, что ограничивает эту свободу. Во-вторых, его художественное освобождение: облегчить свободному человеку коммуникацию с другими людьми благодаря произведениям искусства и благодаря этому погрузить их в ту же самую атмосферу свободы. В-третьих, политическое и социальное освобождение, освобождение угнетенных и других людей".